Переселенцы - Страница 135

135

– Да как же, отец, ты его в суд-то не представил, разбойника? Ах он! – воскликнула Анисья Петровна, начиная плескаться и пениться.

– Дело так обошлось, без суда-с, – посмеиваясь, перебил Карякин, – я сам с ним расправился: поучил его хорошенько, а потом выгнал взашеи-с… Впрочем, я давно к нему подбирался… Вы представить себе не можете, Анисья Петровна, что это был за плут…

Тут Карякин остановился и кашлянул; с минуту он как будто переминался и соображал с мыслями.

– Да-с, жаль, я поздно узнал обо всех его штуках, какие он со мною делал: он бы не так еще дешево отбоярился! – произнес Федор Иванович, стараясь принять нахмуренный вид. – Знаете ли, Анисья Петровна, этот мерзавец чуть было даже меня с вами не поссорил – ей-богу… Вот Наталья Васильевна так даже на меня рассердились… в последний раз не хотели даже говорить… Всему этому неудовольствию он был причиной…

– Что ж это такое, отец мой? Наташа! о чем это он говорит? Я, батюшка, ничего не знаю, – проговорила старуха, которая до сих пор не могла разведать от племянницы о причине ее слез и о скором отъезде Карякина.

– Я ничего не знаю, тетенька, о чем они говорят… – прошептала Наташа, вспыхивая, как пион.

– Помилуйте, Наталья Васильевна, припомните, как вы на меня рассердились…

– Да ты полно, батюшка, ломаться-то, скажи, за что ж это она с тобой говорить-то не хотела…

– Извольте, Анисья Петровна, готов вам сделать всю откровенность, – произнес Федор Иванович, возвращая лицу своему веселый, беззаботный вид. – Надо вам сказать, этот Егорка хоша и горбат, а большой был волокита, очень, то есть, любил к девушкам подольщаться; только, знаете, все эти свои шашни – потому что, разумеется, ему часто за них доставалось – все это он на меня сваливал… Случится, попался – так чтоб отвертеться, знаете, сейчас и скажет: «Мое дело сторона, говорит, меня, говорит, Федор Иваныч послал!» То есть, я вам скажу, такую обо мне молву пустил…

– Нам-то что до этого, батюшка? Ни мне, ни Наташе серчать за это не за что… Мы тебе не укор; вольный казак, батюшка, человек, ничем не обвязанный… Безобразничай, пожалуй… только уж извини, ко мне не ходи после этого…

– Ну, вот то-то же и есть! – поспешил перебить Федор Иванович, слегка краснея. – Сами говорите: в дом не ходи! Я к тому и говорю вам, Анисья Петровна: кому же приятна слава, которую он про меня пущал?.. Как узнал я об этом, поверите ли, даже все сердце во мне закипело… Случай вышел через девушку, что у вашего Андрея живет в работницах… Вы ее знаете: она дочь той самой Катерины…

– Ох, отцы мои! куда ни ткнись, все они да они, точно бельмо на глазу, а ты еще хвалишь!.. Должно быть, вся семья у них один в однова, вся семья-то разбойническая… Вот, право, наслал господь!..

– Бог даст, скоро избавитесь, Анисья Петровна; мы как этот луг-то купим, их уж тогда не будет-с! – промолвил Федор Иванович. – Позвольте я вам доскажу, какой случай вышел: этот бестия горбун давай ухаживать за этой девкой, а к тому времени пришел молодой парень из ихней деревни, откуда переселенцев-то выслали. Уж я не знаю, сродни ли он им или жених, может, даже так, из зависти одной, возьми он вступись за девку, стал, верно, стращать горбуна, а тот и скажи ему, как он прежде это делал: «Я, говорит, рази для себя, для Федора Иваныча, говорит, он посылает!» Тот, знаете, малый-то, ничего не спросимши, не разведамши, бросился к Наталье Васильевне и насказал им про меня бог весть что такое… Наталья Васильевна всему этому поверили… и рассердились… – промолвил он, делая головою укорительные знаки девушке, которая не могла скрыть своей радости и смотрела на него такими глазами, в которых самый неопытный человек мог прочитать прощенье. – Да-с, Наталья Васильевна всему этому поверили, взяли да и рассердились, – присовокупил Карякин, к которому тотчас же возвратилась вся его уверенность, – потому, разумеется, нельзя и не рассердиться, Анисья Петровна; вы сами говорите: «коли безобразничать хочешь, так в дом не ходи», никакой нет приятности в компании такого человека… это уж само собою-с…

Но Анисья Петровна была не так доверчива, как племянница: голубиная невинность Карякина казалась ей очень сомнительною. Многие даже проделки его по части волокитства были ей известны через Пьяшку, которая не могла держать в себе тайн точно так же, как горшок с пробитым дном не может держать воды. Все, что узнавала Пьяшка, узнавалось тотчас же всей Панфиловкой, начиная от Анисьи Петровны и кончая последней бабенкой; единственный предмет, до которого не касалась Пьяшка, был семилетний оборванный мальчик, бегавший по двору; но это потому, может быть, что в происхождении его ничего уже не было таинственного: все знали о нем очень хорошо. Если до сих пор Анисья Петровна в разговорах с племянницей умалчивала о волокитстве Карякина; если она грозила Пьяшке раздавить ее как муху, в случае когда она проболтается Наташе; если она выставляла всегда Карякина с самой выгодной стороны, то делала это, имея в виду расположить к нему племянницу и склонить ее выйти за него замуж. Как уже известно, здоровье девушки, ее полнокровие служили главным поводом такому желанию тетки: «Боюсь, мать моя, кровища-то в ней взыграется, – повторяла она все чаще и чаще, – не совладаешь тогда, мать моя! Пожалуй, еще из дому убежит… осрамит совсем!.. Лучше уж с рук долой… замуж бы… все было бы тогда покойнее…» Сохраняя все ту же беспокойную мысль и радуясь душевно прибытию гуртовщика, она, конечно, не думала обличать его перед Наташей; но ей хотелось, однако ж, дать ему почувствовать, что ее не так легко провести, как глупую восемнадцатилетнюю девку.

135