Переселенцы - Страница 139

139

– Здравствуй, тетушка Катерина! здравствуй, Маша!.. Ох!.. ух!.. как запыхался!.. все бежал!.. – воскликнул он, бросаясь то к одной, то к другой. – Сейчас на хуторе был, – подхватил он, делая пояснительные жесты и сам посмеиваясь над усилиями, какие должен был делать, чтоб продолжать разговор, – пришел к Андрею: он все рассказал о Маше… барыня велела… ничего! Все хорошо, тетушка Катерина, очень хорошо!.. Сейчас из города… Сорок оконных рам… три сделал; шесть целковых!.. по два за раму!.. Слава богу… Ух! дайте дух перевести…

Из всего этого Катерина и Маша поняли только, что он сейчас пришел из города и был в Панфиловке, где Андрей сообщил ему об удалении Маши. Рамы, шесть целковых и более всего радость Ивана, причину которой никак не могли они истолковать себе, сбивали их с толку.

– Хотелось вас проведать… порадовать хотел. Слышь: сорок рам!.. За три уж деньги получил, шесть целковых! Ничего, тетушка Катерина, что она дома жить станет, это все ничего, ты об этом не думай: авось, бог даст, теперь все поправимся…

– Да что ж такое? я все в толк не возьму, чему радуешься-то? – спросила Катерина.

– Погоди… сейчас… Ух! смерть упыхался… все в бежки да в бежки, от самого, почитай, от хутора.

Катерина подвела его к колодцу, заставила сесть и сама села. Маша остановилась перед ними, закрыв ладонью глаза от солнца, которое освещало повеселевшее лицо ее.

– Что ж ты до сих пор в городе-то делал? Хотел с нами идти оттуда, до самого вечера ждали; куда ж ты делся-то?.. Ничего я не разберу, что говоришь-то, – сказала Катерина.

– А вот вишь ты, – начал Иван, выказывая веселость, которая заметно переходила к Маше, – вышло дело такое, никаким манером нельзя было упредить вас… Как вышел из суда-то, как спрашивать-то меня кончили… знамо, очень уж обрадовался, вон скорей… а тут у самых дверей городничий стоит.

– «Ты, говорит, братец, столяр?» – он еще прежде в суде меня видел, такой ласковый… Как сказал я ему: «столяр, говорю, сударь», – велел за собою идти. Пришли к нему в дом; стал опять водить меня по всем комнатам… У него, значит, рамы худо запирались, так которую починить велел…

– Уж неужели тебе оторваться-то нельзя было?.. На минуту отпросился бы, все бы тогда знали о тебе, сумневаться не стали бы…

– То-то и есть, никаким манером нельзя, тетушка Катерина, – с живостью перебил Иван. – Ты погоди только, все расскажу. Ну вот, тем временем, как я у городничего-то, наезжает к нему помещик… Ты слушай только… Вот как увидел он меня, – а я тут же в комнате стоял, задвижку в раму врезывал, – а он, слышь, затем и приехал: оченно столяр требовался… То-то поглядела бы ты, что было-то! Помещик себе желает, городничий себе – чудные, право, такие!.. Спорили, спорили, помещик городничего-то одолел, меня выпросил… Я и давай тогда проситься. «Так и так, говорю, ваше высокоблагородие: у меня здесь сродственники, надо сказаться, дожидать станут, посулил вместе в деревню идти…» Ничего этого не слушает, я ему свое, он свое. «Ладно, говорит, уйдешь, где тебя искать!..» Сейчас же велел сесть к себе на козлы и повез в деревню – торопыга такой! а, впрочем, во всем остальном ласковый; сулит: «работы, говорит, пропасть; я, говорит, тебя не обижу, будешь доволен!» Ну, и точно: сейчас это, как приехали в деревню, велел накормить меня, потом велел одну раму сделать; как сделал, он все рамы со всего дома – а дом у него новенький, только что выстроен – все рамы мне отдал: сорок рам! По два целковых за штуку подрядился! Окроме того, другая еще работа будет, насчет, то есть, мебели… Нанялся я у него до самой до зимы, тетушка Катерина!..

– Ну, слава богу, Иванушка! слава богу!

– Слава богу! И я тоже говорю: слава богу, тетушка Катерина! – перебил Иван, которому очень трудно было усидеть на месте: радость так и подмывала его. – Сначатия-то, как стал я у него проситься к вам сходить, осерчал маненько, а потом обошлось; деньги за три рамы, которые сделал, шесть целковых, отдал; велел приходить через три дня. Я потому больше, вас добре хотелось проведать… Вот, тетушка Катерина, все эти дела, которые у вас теперича, все это ничего… Надо надеяться, справимся как-нибудь… Слышь: сорок рам! восемьдесят целковых! да там другой еще работы наберется…

– Дай тебе бог… хорошо все это… – промолвила Катерина. – Ну, а идучи городом-то, не заходил ли к Дуне? Что она, сердечная?..

– Как же, тетушка, заходил! Меня к ней не допустили; сказывали только: оченно плоха… а жива еще, жива!.. А насчет, то есть, Филиппа также сказывали: в Москву отправили, и мальчика отправили, там судить будут… Ну, а у вас как? все ли благополучно? Что дядя Тимофей? все нездоровится? Андрей сказывал: очень, вишь, разнемогся…

– Даже не встает с лавки… признать трудно, – сказала Маша.

– Очень, очень плох, Ваня, – примолвила Катерина, – сдается мне, вряд встать; совсем уж к тому дело идет… право…

– Полно, тетушка Катерина, бог милостив! Будешь все так-то думать, хуже истоскуешься! Ты об этом не думай, право; а пуще всего не думай об этих обо всех делах своих; теперь, авось, справимся.

– Ты, Иванушка, поужинай с нами, – перебила Катерина, приподымаясь с места и поглядывая на корову, возвращавшуюся домой сама собой, – угощать тебя не станем: нечем, касатик!.. Хлебец один да молочка похлебаешь с моими ребятишками…

– Вот! рази я гость у вас? Я ведь все это знаю, тетушка Катерина; ты, право, напрасно говоришь все такое, ей-богу! – произнес Иван, поглядывая на мать и на дочь и выказывая на лице своем в одно и то же время и робость и какую-то неловкость.

Он хотел еще что-то прибавить, но Катерина опять его не дослушала; она обратилась к дочери и велела ей сходить за ребятишками, голоса которых продолжали раздаваться в отдалении. Маша, совсем уже развеселевшая, тотчас же отправилась. Катерина между тем подогнала корову к колодцу и ушла в мазанку.

139