Переселенцы - Страница 142

142

– А что, почтенный, – вымолвил он, останавливаясь шагах в трех от подрядчика и едва удерживая лошадь, которая лезла в растворенные ворота, – что, почтенный… где бы мне постоять – а? Я чай, у вас постоялые-то дворы есть?

– Как не быть! постоялых дворов у нас много, – возразил Никанор.

– Далеко?.. Тпру… пру… эк ее! ворота увидала, так и прет. Пру… – произнес торгаш, удерживая лошадь. – Где ж у вас дворы-то?

– Больше всё в нижней слободе, у реки, – сказал Никанор.

– Ну, а как, почтенный, у вас, примерно, постоять можно? – спросил торгаш, лицо которого вдруг заслонилось макушкой шапки, которую сдвинул он на затылок.

Подрядчик и жена его вопросительно поглядели друг на друга; глаза их снова устремились к торгашу, красное лицо которого освободилось теперь от шапки; это был уже человек лет шестидесяти, седой как лунь, и вдобавок еще лысый; добродушная, ласковая наружность его внушала, видно, доверие, потому что Никанор тотчас же сказал ему:

– Остановись, пожалуй, у нас; это можно; у нас не постоялый двор, но все равно: есть где лошади постоять, есть где самому приютиться.

– Ну, вот и ладно! – сказал старик. – Вишь, лошадь-то сама к вам просится, не удержишь никак: ко двору, стало быть…

– Ну, въезжай, когда так! въезжай! – промолвил Никанор, вставая с лавки.

Старик слез с воза, взял лошадь под уздцы и повел ее в ворота.

– Небойсь умаялся – а? – вымолвил Никанор, следуя подле торгаша с одной стороны, тогда как жена шла с другой. – Мы с женою все время на тебя глядели; признаться, маленечко даже посмеялись, как ты с ними возился.

– Чего, братец ты мой! Ведь лезут, словно бешеные, словно овцы какие, право! Ничего ведь не сделаешь. Пуще всего эти бабы: одурь даже возьмет; никакого в них постоянства нет, право, точно шальные!..

– Слышь, Авдотья, как старина-то вашего брата обделывает – а?..

Жена подрядчика засмеялась.

– Я не об тебе, касатушка, не об тебе… ты ко мне и не подходила, – заговорил старик, – пуще всего эти вот молодые бабы да девки надоели: та: «дедушка, подай», другая: «дедушка, подай»; другая сама не знает, чего надо, а лезет… Иной раз своей торговле не рад, право: совсем затормошат; больше перероют, чем купят… така-то зрятина, право… Куда лошадь-то ставить?

– Вот сюда, сюда веди… – оказал Никанор, указывая под широкий навес, державшийся на толстых столбах.

Навес этот замыкал глаголем двор с двух сторон; третья сторона занята была амшеником, амбаром и клетью; изба и ворота, смотревшие на улицу, составляли четвертую сторону двора. Изба была в два этажа, подобно большей части сосновских изб; лестница, обшитая с боков досками, вела на галлерею с тесовым навесом, которая служила сенями второму этажу, где помещались хозяева.

– Ты, дедушка, откуда? – спросила жена подрядчика, когда воз въехал под навес.

– Теперича, то есть?..

– Нет, спрашивает, родом откуда? – подхватил Никанор, подсобляя старику распрягать лошадь.

– Мы губернии Ярославской, – словоохотливо отвечал старик, – теперича пробираюсь в теплые места; давно уж там не был; побываю в Тамбовской губернии, в Саратовской… а там проеду в Воронеж, угоднику поклониться, по обещанию…

– Бывал и я в тех местах; места хорошие, привольные. Только как же ты с телегой-то справишься? недель через пять зима застанет…

– Ну, так что ж? Первый снег выпадет, променяю телегу на сани, переложу туда товар и поеду; мы и всё так-то.

– Да, ну это другое дело. Авдотья! – примолвил Никанор, поворачиваясь к жене, – ты, пока мы здесь управляемся, ты сходила бы, мальчика-то проведала. Ему хоша теперь и полегчало, а все ступить на ногу-то не осилит… Может, ему надобность есть до тебя, сходи-ка; да уж заодно ужинать собирай: время!..

Авдотья направилась к лестнице и минуту спустя застучала котами по ступенькам.

– Мальчик-то у вас болен, стало быть? – спросил старик.

– Нет, болезни, слава богу, никакой нет, да ногу только зашиб, ступить не может, – возразил Никанор. – Мальчик-то хорош, оченно жаль. Главная причина, мне угодить старался; через эсто и случай весь вышел. Ставил я избу по соседству, – подхватил подрядчик, помогая старику управиться с лошадью, – уж он мне усердствовал, усердствовал… ну, знамо, к делу еще не привычен, недавно к нашему ремеслу приставлен – недоглядел как-то: ему бревном по ноге и попало; да слава богу, нога-то цела, ничем не повредилась, только повихнул маленько. А все жаль: мальчик-то добре занятный, усердный такой!

– Как не жалеть! особливо коли один у вас. Сын он али сродственник?

– Нет, совсем чужой. Взял я его на поруки; ходил он сперва с нищими, да убежал от них; потом поймали его, к становому привели, в бродяги записать хотели, а я тут случился; вижу, мальчик такой хорошенький, ласковый, так и заливается, плачет, так и заливается… жаль стало. «Какой он, думаю, бродяга! так, чай, сирота брошенный…» Я его на поруки и взял.

– Ах ты господи!.. да уж не он ли это? Эх ты, скажи на милость… как его имя-то? – спросил вдруг старик, оживляясь.

– Петрушей зовут-то; а что?

– Он и есть! – воскликнул старик, опуская оглоблю, которую начал было притягивать, чтоб свободнее уместить распряженный воз.

– Да тебя не Васильем ли зовут? – спросил Никанор, оживляясь в свою очередь, – он часто о тебе поминал, коли ты…

– Так, так; ну, он и есть, он самый! – подхватил дедушка Василий, суетливо потряхивая шапкой, макушка которой раза три обежала вокруг лысой головы его.

В самую эту минуту на галлерее второго этажа показалась Авдотья.

– Никанор! Никанор! подь скорей сюда! – закричала она, размахивая руками, – и ты, дедушка, ступай скорей; оба ступайте…

142