Переселенцы - Страница 33

– Здравствуй, дядя Тимофей, здравствуй! – радостно заговорил он, снова принимаясь чмокать Лапшу. – А я, признаться, ждал тебя… я ведь видел, как ты в контору шел… Дай, думаю, погожу.

– Здравствуй, Ваня, – произнес тот, плачевно прищуриваясь. – Слышь, не сказывай только об этом… не говори, примерно, что видел меня в конторе; особливо нашим не сказывай, сделай милость такую!.. Ходил, просил управителя, насчет, то есть, нельзя ли должишки обождать… боюсь, народ болтать начнет… не говори, касатик!

– Зачем говорить! Сказано: не надо – ну, и нечего, стало быть…

– То-то, братец! А то народ-то наш оченно уж стал завистлив… и то поедом съели. Так обнищали! так-то уж нуждаемся… и-и-и!..

– Слышал, слышал! – сказал Ваня, тоскливо качая головой, но не покидая, однако ж, своей улыбки. – Я как только пришел, дядя Тимофей, сейчас о вас спросил: как, примерно, живете, все ли живы-здоровы…

– Ты что ж это из города-то, с оброком, что ли? – рассеянно осведомился Лапша.

– Да, одна статья – оброк; другая статья – хочу просить, чтобы здесь оставили: больно по деревне соскучился… Хоша и нет никого сродственников, а все на своих поглядеть хотел. Уж, кажется, как хорошо было жить! Хозяин добрый, работой не отягощает; мы ведь больше по обойной части – дело не большой тягости и жалованье также хорошее получаем, а все сюда так тебя и тянет. Может статься, господа приедут; попрошусь – здесь оставят, здесь поживу…

– Ну, ну, прощай, Ваня; мне недосуг… есть дело одно… Смотри же не сказывай… особливо, коли наших увидишь. К нам потом заходи, – добавил принужденно Лапша.

– Как же! уж это беспременно! – радостно возразил Иван, причем улыбка его засияла еще пуще прежнего.

Во весь остаток этого утра Тимофей тщательно избегал встречи с женою. Когда время обеда соединило их вместе, усадило за один узенький стол друг против дружки, Тимофей и тогда старался не смотреть на жену; он не переставал кашлять, всячески норовил показать, что ему сильно нездоровится. Беспокойный, встревоженный вид его, точно, легко было принять за нездоровье. Катерину все это мало трогало; она также, казалось, избегала взглядов его и разговоров. Но сколько мрачны и молчаливы были отец с матерью, столько веселы и говорливы были дети; особенно отличалась на этот раз Маша, старшая дочь Катерины. Всегда спокойная и тихая, она теперь на себя была не похожа: с той самой минуты, как отец, возвращаясь домой, сказал ей о приходе Ивана в Марьинское, она вдруг повеселела. Откуда что взялось у нее: она неумолкаемо смеялась с маленькими братьями, ходила по всему дому, деятельно пособляла матери в хозяйственных хлопотах, причесала и повязала платком голову безумной Дуни, которая в эти два дня совсем почти не была дома; даже теперь, во время обеда, Маша говорила и смеялась больше других; но отец и мать, занятые каждый своими мыслями, не заметили этой внезапной перемены.

Тимофей поднялся с лавки прежде всех; он вышел в огород, прошелся раза два-три взад и вперед по тропинке, вошел потом в ригу и лег на солому. Но ему что-то не спалось: сколько ни ворочался он с боку на бок, сколько ни лежал с закрытыми глазами – сон не являлся. Он снова вернулся в избу и взлез на печку; но и там ему было как-то неловко; то же самое повторилось и на полатях и на лавке; словом, куда ни переходил он, куда ни укладывался – нигде не лежалось. Соскучившись, видно, перекладываться с места на место, взял он шапку и вышел на двор; но ему не стоялось точно так же, видно, как и не лежалось; со двора перешел он в огород, из огорода снова перешел на двор; подойдет к лугу, поглядит-поглядит, потрясет головою и снова идет к дому. В одну из этих прогулок он встретился с Петей.

– Куда ты, батя? – спросил мальчик, взглянув на шапку отца.

При этом вопросе Лапша поперхнулся, и кашель одолел его до того, что он долго потом держался обеими руками за грудь.

– Хотел вот пройти в лес… – сказал он, боязливо поглядывая на стороны, – я чай, теперь, после дождя-то, грибов много…

– Возьми меня с собою! – весело крикнул мальчик, как бы зная вперед, что отказа не будет.

– Ладно… пойдем… – возразил Лапша, сопровождая каждое слово тяжелым покрякиваньем и беспокойными взглядами. – В избе есть кто-нибудь? – примолвил он.

– Нет, ушли все. Мама и Маша пошли к пруду: братья на улице с ребятами.

– Пойдем-ка в избу, – сказал отец, оглядывая мальчика щурившимися глазами, – я чай, одеться надо… шапку возьми… лапти надень…

– Э! мне ничего!.. ведь теперь лето; я и так пойду… Тепло! – крикнул мальчик, засучивая свои штанишки.

Но Лапша, в котором все более и более заметно было смущение, сказал, что они пойдут далеко, что ночь может захватить их на дороге, что росы велики, такие теперь росы, хуже дождя вымочит!

Они вошли в избу. Тимофей стал пособлять ребенку надевать лапти.

– Э-э! – крякнул он неожиданно, опустил вдруг руки и тоскливо замотал головою.

– Что ты, батя?

– Так… что-то все нездоровится… что-то… – произнес Лапша, но снова как будто ободрился и сказал: – пойдем, бери шапку.

– То-то мамка-то подивится, как мы ей грибов-то принесем! – воскликнул Петя, радостно выходя на крылечко, – вот какой ворох навалим ей грибов-то! – подхватил он, подымая худенькую руку на аршин от земли, – слышь, не взять ли нам кузова?

– Нет… мы так… лучше в шапку либо за пазуху…

– Ну, ладно!

И мальчик запрыгал вперед по тропинке, сопровождаемый отцом, который спешил миновать огород и с каждым шагом оглядывался назад.

– Мы, Петя, лучше нашим оврагом пойдем к лесу-то… Тут, знамо, ближе.

– Ну, что ж! пойдем!.. Я, батя, с тобой до смерти люблю ходить! – воскликнул Петя, лицо которого сияло радостью и красноречиво подтверждало слова его. – Ну, что с ребятами-то пойдешь? кричат только, балуются, дерутся… Да и далеко-то в лес не ходят: всё говорят: «волк! волк!» Я чай, только стращают – а?..