Переселенцы - Страница 22

– Полно вам… цыц! д…дряни этакие… Ну что кричите-то?.. перестань! – заговорил он, понижая голос и бросая в то же время робкие, боязливые взгляды во все стороны улицы, где только находился народ…

Но Тимофей напрасно опасался. Хотя, точно, народа на улице было довольно, но никто о нем не думал; всеобщая забота состояла в том, чтоб скорее припрячь лошадь в соху и борону и отправиться в поле. Тучи, заметно сгущавшиеся и затемнявшие небо, сырость, приносимая порывами ветра, ласточки, летавшие так низко, что задевали почти землю, – все предвещало скорый дождик. Пахота недавно началась, и каждый спешил, следовательно, кончить работу до ненастья; и без дождя поля не успели еще просохнуть; земля еще «мазалась», как говорится. Приближение дождя побуждало к деятельности почти всех без исключения; мальчишки заранее засучивали штанишки выше колен и прыгали по траве, в ожидании удовольствия прыгать в лужах; бабы раскидывали холсты, предназначавшиеся для беленья; предусмотрительные хозяйки спешили запасаться водою, которая могла замутиться после дождя; другие шли с тряпьем и коромыслами к пруду, сверкавшему вправо от деревни, между последними избами и углом старого барского сада; звонкая стукотня вальков возвещала, что бабы, в числе которых находилась Катерина и ее дочь, усердствовали, не разгибая спины.

Появление Тимофея, сопровождавшееся скрипом воза, лаем Волчка, возгласами ребятишек и пискотнёю дудок, едва удостоилось нескольких взглядов. Но Тимофею довольно уже было того, что он вынужден был показаться на улице; мысль, что вчера все узнали о существовании Филиппа, что Филипп послал ему поклон, что все, имевшие причины жаловаться на брата, снова припомнили теперь нанесенное им когда-то зло и снова начнут приставать к нему и вымещать на нем свое неудовольствие, мысль эта, не покидавшая бедного Лапшу со вчерашнего вечера, приводила его в крайнее замешательство. Во все время, как старик поил у колодца лошадь, он не посмел поднять головы, не посмел кашлянуть, самые брови его оставались недвижны; как видно, он не старался даже ободрять себя. Когда старший его мальчик снова взял лошадь под уздцы и повернул на дорогу воз с ребятишками, Тимофей поспешил стать между торгашом и возом; но сколько он ни корчился, сколько ни уничтожался, голова его все-таки приходилась выше воза и выше головы торгаша. До сих пор все шло, однако ж, благополучно: никто не окликнул его; каждый, встречаясь с торгашом, который приподнимал шапку, отвечал тем же и молча принимался за работу. Тем не менее глаза Тимофея щурились и лицо его принимало расслабленное, жалкое выражение каждый раз, когда лаял Волчок, или когда который-нибудь из ребят, сидевших на возу, дул в дудку, или же когда старший сын, в припадке усердия и детской гордости, кричал уличным ребятам, чтоб они давали дорогу. Один только обычай, требующий, чтоб хозяин провожал своего гостя до околицы, или по крайней мере до средины улицы, мог вынудить Лапшу подвергнуть себя такой пытке.

Дядя Василий между тем рассеянно глазел направо и налево, похваливал строение, лошадей, встречавшихся по дороге, и не переставал подымать тяжеловесную свою шапку.

– Тимофей! а Тимофей! глянь-кась, брат, – сказал он, толкая локтем соседа, – посмотри, кто это?.. не управитель ли ваш едет? – присовокупил он, кивая головою на всадника в дубленом полушубке, который неожиданно повернул из-за угла крайней избы и показался у околицы.

Тимофей бросил робкий взгляд в ту сторону и тотчас же опустил голову.

– Нет, – сказал он, двигая бровями и пожимая губами при каждом слове, – это из дворовых… вечор в город посылали… на почту: стало, оттедова…

Всадник припустил рысью и проехал мимо; но почти в ту же минуту подле старика и Лапши послышался стук копыт, и в ушах того и другого прозвучал знакомый голос:

– Здорово, дядя!.. Лапша, куда ты?.. ай гостя провожать вышел?.. А я… я в поле… Надыть попахаться до дождичка…

То был рябой мужичок, отличавшийся накануне беспокойным любопытством и суетою; он сидел верхом на лошади и так немилосердно болтал босыми ногами, что каждый раз, как пятка его прикасалась к ребрам клячи, слышался глухой звук, и кляча! фыркала и вздергивала голову; позади, дребезжа, подпрыгивая! и подымая клуб пыли, тащилась соха, обращенная сошником кверху.

Старик поздоровался.

– Слышь, эй. Лапша! а ведь Филипп-то жив! – воскликнул неожиданно рябой мужичок.

Тимофей страшно замигал глазами и покосился на стороны, желая узнать, не было ли кого-нибудь поблизости, кто бы мог слышать неуместное восклицание; но он успокоился, увидев, что они приближались уже к околице.

– То-то, я чай, подивился ты, как узнал о нем! – начал снова рябой мужик, – мы все думали, его давно уж и в живых нету… один ведь только Пантелей кузнец… Эй, дядя! дядя! – подхватил он вдруг, принимаясь неистово болтать ногами и махать руками, – эй, пррр… мотри, за околицу зацепишь… Эй, Петрушка, держи левей… ворочай налево лошадь-то… дергай ее левей… так!

Он осадил назад и дал им проехать околицу, после чего выровнялся с возом, который остановился.

– Ты, дядя, куда?

– В Чернево; сказывали, есть такая деревня от вас недалеко.

– Тебе, стало, надо прямо ехать в гору. Там перекресток, часовню увидишь… ступай все прямо, а там забирай все влево… а мне сюда! – довершил он, кивая головою направо, – прощай, дядя!

– Прощай, брат! – сказал старик, провожая глазами рябого мужика, который пустил рысью, расставив ноги, как птичьи крылья. – Ну, брат Тимофей, пора и нам проститься! – заключил дядя Василий, обратившись к Лапше, стоявшему с опущенною головою и руками.