Переселенцы - Страница 93

От села Болотова до настоящей минуты он не переставал петь песни, плясал, выкидывал разные скоморошные штуки, рассказывал притчи и сказки и вообще с той минуты, как впервые попал ему хмель в голову, находился в неукротимом припадке веселости; изменял же ему и даже приходил в яростное раздражение тогда только, когда упоминали ему о вожаке Мишке: он объявил наотрез, что не хочет, чтоб говорили ему об этом. Не будь у Фуфаева зипуна, подаренного помещицей, Верстан, весьма вероятно, не послушал бы слепого; но зипун склонил Верстана на сторону товарища.

– Что с ним будешь делать! – сказал он, поворачиваясь к дяде Мизгирю, – так уж и быть, надо уважить; ну, пойдем!

– Вот люблю! вот молодцы! Слышь, дядя, как к ручью либо к речке придем, вымой руки да мне скажи, я их поцелую! право, поцелую! – воскликнул Фуфаев, выпустил из своих рук руки нищих, вскинулся на воздух и, хлопнув ладонью над кудрявою своею головою, сказал Пете, чтоб. он вел его «к аптеке, где вылечиваются все болезни и даже выгоняются все двенадцать сестер лихоманок».

Улица деревни давно уже оживлялась народом; бабы шли за водою к пруду или возвращались оттуда; старики, сидя на завалинках или стоя в воротах, протирали заспанные глаза; заботливые хозяева возились с лошадьми, Фуфаев чуть не наткнулся на одного мужика, гнавшего лошадей с водопоя.

– Эк тебя разбирает Чуть свет, уж нос насандалил! Да, видно, и этого мало: опять туда же, – сказал мужик.

– А что? аль завидно тебе? – крикнул Фуфаев и, подогнув колени, так скоро засеменил ногами, что Петя, который вел его, чуть не выпустил палки из рук.

Почти в то же время из дверей кабака вышла дюжая, плечистая баба, весьма похожая на штоф, налитый красным вином; к довершению сходства голова ее повязана была желтоватым платком: издали совершенная пробка. В каждой руке между пальцами держала она четыре пустые штофа, по три штофа наводилось у ней подмышками. За нею выступил рыженький вскосмаченный мальчик с ковшом воды в одной руке, каждый палец другой руки воткнут был в горлышко пустого штофа; изо рта мальчика торчала корка хлеба, которую пережевывал он путем-дорогой. Целовальничиха принялась полоскать штофы, не обращая внимания на приближавшихся нищих. Она, как тотчас же, впрочем, оказалось, была баба сговорчивая. С ее стороны не было ни малейшего препятствия к приобретению зипуна, если только он годен; она молча взяла его, помяла в руках и расставила против света, причем из прорехи посредине спины зипуна луч солнца ударил прямехонько в лицо целовальничихи.

– Чего долго держишь нас? не хапаный товар, барыня вечор подарила: добро, стало быть, хорошее, – вымолвил Фуфаев.

– Это не наше дело разбирать… много оченно будет… много вас здесь, шатунов, ходит, – проворчала баба, продолжая свой осмотр.

– Довольно уж, довольно нагляделась, – пробасил Верстан, – говорят тебе, не слепой зипун-ат!

– Какой слепой, весь в дырьях! – проговорила баба.

– Ничего, тетка, сойдет! – воскликнул с живостью Фуфаев, – вещь, примерно, такая ходовая, всем нужная. Ну, говори, что даешь?..

– Десять копеек.

– Э! да ты крещеная ли?

– Больше не дам. Отваливай, значит; некогда…

– Братцы! да ведь тут на косушку не будет… что ж это она! – заговорил Фуфаев с сокрушенным видом, – слышь. Верстан, вот что: идет али нейдет?..

– Ну, говори…

– Слышь, тетка, – начал Фуфаев, обращаясь к бабе, которая принялась за полосканье штофов, между тем как рыжий мальчик, сверля пальцем нос, продолжал жевать корку, – есть в пяти верстах от вас село Андреевское?

– Есть…

– Есть там ноне приходский праздник?

– Есть…

– Много там народу собирается?

– Отстань! Ступай, ступай! – проворчала баба, потеряв терпение.

– Вот что, Верстан, – подхватил Фуфаев, – все деньги, которые получу нонче в Андреевском, все твои, дай только полтину…

– Несходно, – промолвил Верстан, – тучи собираются… чай, народу будет немного; дождь пойдет, полтины не соберешь…

– Ну, два дня: нонче что подадут на мою долю, да завтра?

– Неделю, пожалуй, можно…

– Как? полтину за неделю!

– Меньше не хочу…

– За неделю-то… пожалуй, и я ему дам, – промямлил дядя Мизгирь, подходя ближе.

Петя далеко не был весел; он не мог, однако ж, удержаться от смеха, взглянув на рожу, которую скорчил в эту минуту дядя Мизгирь.

– Эх вы, жиды окаянные! – воскликнул Фуфаев. – Ну, да что с вами делать! Какие вы ни на есть, враг-то, видно, сильнее вас! Иду в кабалу – пропадай моя голова! Давай! – присовокупил он решительно.

Целовальничиха взяла деньги, внимательно пересмотрела каждую копейку, подняла зипун, сказала: «три косушки…», и, пихнув рыжего мальчика, зевавшего на нищих, вошла в кабак. Минуту спустя она вынесла штоф и толстый зеленоватый стаканчик. Фуфаев отлил немного в стакан, попробовал: «знатно!» Он налил Верстану, потом Мизгирю, а остальное все залпом выпил, отплюнув последний глоток. На минуту он ошалел как будто; лицо его, окруженное мелкими спутанными кудрями, как шерсть у киргизского барана, сделалось багровым и склонилось на грудь; белые, широко раскрывшиеся зрачки неподвижно смотрели в землю; в чертах его промелькнуло как будто недовольное, тоскливое чувство, но это продолжалось несколько секунд. Он пощупал Петю, взял у него конец палки, сказал: «веди меня, наследник!» и велел скорее идти к околице.

– Ну, не удержишь теперь! Куда те несет, бешеный?.. погоди нас! – смеясь, вымолвил Верстан.

Но Фуфаев не убавил шагу, даже не обернулся: он точно ничего не слышал. Миновав околицу, он отряхнулся, отчаянно закинул назад голову, и запел вдруг так громко, как будто хотел, чтоб в голове его звенело еще громче: